Селая: ковбойские понты против пулемётных очередей

ФРЕСНО – У каждого великого сражения есть свой неповторимый характер. Взять хотя бы самые знаменитые схватки нашей гражданской войны. Первое сражение на реке Бул-Ран было почти комичным. Полные экипажи перепуганных вашингтонских дамочек, хлещущих лошадей, пытаясь вернуться в город раньше пехоты федералов. В сражении при Антиетаме комедия обернулась натуральной кровавой истерией, жестокой рубкой с утра до самого вечера, как в фильме Скорсезе про двоих мужиков, которые рубятся друг с другом в переулке от рассвета до заката. Или взять дуэль броненосцев в заливе Хэмптон-Роудс; та была прямо как японское кино про монстров. «Монитор» в роли Годзиллы, а «Мерримак» в роли Мотры, выясняющие отношение в токийской гавани.

Есть свой характер и у Селая, решающей битвы мексиканской революции. Вся кровавая комедия первого Бул-Рана смешалась в ней с невесёлыми, тяжёлыми уроками траншейных боёв Первой мировой. Самое приятное, что в ней противостояли друг другу мачо до мозга кости, предводитель кавалерии, наш старый друг Панчо Вилла и один из самых недооценённых генералов всех времён, невозмутимый, крайне нетипичный мексиканец по имени Альваро Обрегон. То была невиданная схватка мускулов против мозгов и харизмы против пулемётов. Угадайте с трёх раз, кто победил.

Оба командира начинали с малого: Вилла с грабежа крестьян, а Обрегон с мелкого фермерства в Соноре – индейской территории, вотчине племён майа и яки. В статье об аризонских рейдах Виллы я упоминал, что он сменил имя (вы бы тоже так поступили, если бы предки окрестили вас «Доротео»). Существует также слух, что Обрегон начинал как «О'Брайен», будучи внуком ирландского железнодорожного рабочего. Судя по его старым фотографиям, так оно и есть – совсем не мексиканская внешность: бледный, с обвислыми усиками, какие любого делают похожим на Стивена Стиллса.

Поступал Обрегон тоже не как мексиканец. Большинство моих знакомых мексиканцев – как бы это помягче сказать? – не особо стесняются себя выпячивать. Они верят в пользу бесстыжей бравады, а после пары «Корон» это переходит в непрерывный поток похвальбы.

Панчо Вилла был мексиканским хвастуном, каких свет не видел. Впрочем, как сказал Мухаммед Али, кто отвечает за базар, тот не хвастун. При такой оценке обвинения с Панчо снимаются, ибо до встречи с Обрегоном при Селая он был непобедимым чемпионом мексиканской гражданской войны (1910-1914), плавнейшим образом перешедшей в мексиканскую революцию (1915-1920).

Если вы очень этого хотите – то есть, очень-очень хотите, как вечно орали мерзкие большеротые британские шлюхи «Спайс Гёрлз» – мы могли бы окунуться в уморительные подробности мексиканской политики начала 20-го века, все эти декларации-коалиции и контрдекларации-антикоалиции, приведшие к битве Виллы с Обрегоном. В печальные подробности предательства за предательством: как Хуэрта заказал убийство Мадеро, а Карранса отправил Хуэрто в изгнание, и т.д., и т.п., и т.п.

Но и вы, и я понимаем, что это всё шум, прикрывающий всё ту же старую бесконечную войну за власть между двумя типами подлецов, постоянно мелькающими в мексиканской истории под разными именами: «харизматические партизанские» лидеры типа Виллы и Запаты, которые, захватив власть, всегда превращаются в гнусных диктаторов, и элита, простые старые богатые землевладельцы, которые являются гнусными диктаторами с самого начала, так что им вообще не приходится притворяться кем-то ещё. Если живёшь где-то в тропиках, скажем прямо: больше выбирать тебе не из чего. Так было и будет всегда. Не надо винить за это меня, я просто делают своё дело.

Что интересно в Обрегоне, это что он не подходил ни под один из этих типов. Во-первых, он был скромным, что необычно для мексиканского лидера. В своих мемуарах, вместо того, чтобы хвастать подвигами молодости, он бранит себя за то, что поздно присоединился к борьбе против диктатуры Диаса, и говорит, что его оправдания – надо было кормить семью и всё такое – были ничем иным как «лицемерной ложью».

Это очень не по-мексикански, винить себя подобным образом. Вместо того, чтобы хвастать, как он побил Виллу, он шутит, что причиной победы стало то, что «к счастью, Вилла возглавил атаку лично».

Как большинство удачных шуток, по сути она правдива. Победа при Селая была одержана потому, что джигитские замашки Виллы, носящегося по Мексике, возглавляя атаки кавалерии, встретили достойного соперника в лице Обрегона. Пока Вилла важничал и чванился, выбиваясь в живые легенды, Обрегон учился. Его победа стала победой книгочеев всей планеты. Вива лос студиозус!

Учиться Обрегон начал рано. В отличие от большинства белых на внешность испаноговорящих мексиканцев, он уважал индейцев, живших в его области Соноры. Он научился говорить на языке майя и яки – и это окупилось с лихвой в том сражении, когда яки, рослые, суровые, немногословные стрелки, стали его лучшими и преданнейшими бойцами.

Кроме того, он слушался своего немецкого советника Максимилиана Клосса. Обрегон поставил Клосса отвечать за тяжёлое вооружение, пулемёты и артиллерию. Что также было весьма не по-мексикански. Все крупные игроки в районе 1915 года – Вилла, Запата, Карранса – держали при себе для виду немецких военных советников, но лишь один Обрегон давал себе труд выслушать своего ручного немца. Так Обрегон стал единственным мексиканским командиром, понявшим, что эра грандиозных кавалерийских атак – фирменный ход Виллы, его вариант правого хука Тайсона – прошла, финито, или, как сказал бы герр Клосс, капут.

С тех пор, как первый скиф приземлил свой обтянутый кожаными штанами зад на спину лошади и понял, что может рассекать на ней по степи, разя пешеходов, словно жаб, пехотные командиры занялись выдумыванием способов справляться с сокрушительной мощью кавалерийских атак. В ходе этого они изобрели ряд грозных, эффективных приспособлений. Моё любимое среди них, это кальтропы, похожие с виду на игрушки с дёргающимися конечностями, с какими играли когда-то девочки, только побольше и с острыми концами. (А сейчас девчонки с такими играют? А то я-то не в курсе. Дети меня почему-то сторонятся.)

Кальтропы носились в мешках и разбрасывались, как мины, перед позициями пехоты, которые могли быть атакованы кавалерией. Когда смахивающие на танки боевые кони громыхали в направлении шеренги щитов, они наступали на кальтропы и мгновенно перевоплощались из адских чудищ в ржущих пони, ставали на дыбы и сбрасывали седоков, как механические быки при скачке напряжения. Большего веселья для среднестатистического латника, наверное, нельзя было и придумать – видеть, как те рыцари в дорогущих доспехах вдруг валятся наземь, а ты только подходи и режь им глотки.

Но кальтропы, как и их увеличенные версии из заострённых брёвен, было неудобны для переноски, тяжелы и трудоёмки. Колючая проволока была лёгка, эластична – этакая радуга-слинки, весело шагающая вниз по лестнице, попутно потроша подворачивающихся детишек – и смертельна для массированных кавалерийских атак, сделавших Панчо Виллу легендой. Ведь люди Виллы были ковбои, настоящие нортеньо (северяне).

Многие не понимают, чем отличаются друг от друга разные части Мексики. Например, Запата был родом с далёкого юга, где индейские крестьяне были покорными, по сути те же рабы с плантаций. Другие индейцы, те же яки Обрегона, были на голову их выше ростом и ни у кого в рабстве не состояли, готовые скорее умереть, чем стать на колени. А ещё есть пустынные северные провинции, земля Виллы. Это мексиканско-техасская вселенная, полная ковбойских понтов, как съёмочная группа «Западного крыла» в Кроуфорде.

Этими ковбойскими понтами Панчо выиграл немало сражений, поскольку, скажем честно, большинство регулярных мексиканских войск, с которыми он сталкивался, состояли из ненадёжных индейских призывников, едва говорящих по-испански и не особо пылко рвущихся в бой. Нескольких сотен храбрых всадников, летящих на них во весь опор, подняв облако пыли на милю за своей спиной, обычно оказывалось более чем достаточно, чтобы заставить такого рода пушечное мясо побросать винтовки и спрятаться в ближайшем овраге.

То был единственный усвоенный Виллой урок. Большой урок, которого ему усвоить не довелось, это почему хорошие командиры оставляют изрядную часть своих войск в резерве. Признаюсь, в детстве я тоже не понимал этих «резервов». Почему не бросить в бой всех и вся? Зачем держать часть своей мощи в тылу, помечая её на картах сражений в виде прямоугольника с диагональной линией и буквой «Р»?

Ответ прост: без резерва командир не может ни воспользоваться слабыми местами врага, образующимися в ходе сражения, ни заткнуть собственные уязвимые участки. Панчо испытал это в Селая на собственной шкуре.

Будем справедливы: Вилла не был единственным военным умом, одержимым идеей «Все в атаку!» Все крупные армии в 1914 году были убеждены, что оборона для трусливых баб, и чистым натиском всегда можно добиться победы. Девизом французов было «l'audace, toujours l'audace» (отвага и ещё раз отвага), что по сути означает «Вперёд, на пулемёты фрицев, пока ваши кишки не повиснут на колючей проволоке, как рождественская мишура!»

Но в 1915 году ряд командиров – к сожалению, не те, кто командовал британскими, французскими или немецкими армиями – поняли, что появление колючей проволоки и автоматического оружия означает, что «l'audace» теперь переводится как «ля идиотизм!», и признали, что военная технология совершила очередной перевёртыш и теперь благоволит обороне в ущерб атаке. Обрегон, читавший всё, что мог, о Западном фронте, это понял. Вилла, который едва умел расписаться, нет. Ох, и не завидую же я тому, кто стал одним из ковбоев Панчо, скачущих «андале, андале, арриба, арриба!» на пулемёты.

Обрегон сразу избрал оборону, заняв и укрепив город Селая, что неподалёку от Веракруса. Местность была идеальна для обороны при наличии массы боеприпасов и колючей проволоки: ровная сельскохозяйственная местность, мало деревьев, зато масса канав и ирригационных каналов, готовых траншей для сражений в духе Первой мировой, какие замышлял Обрегон.

Как Обрегон и надеялся, Вилла решил, что надо атаковать. Его советники, кто поумней, умоляли его этого не делать. Они указывали, что у Обрегона в обороне 12 тысяч человек против 8 тысяч в атаке у Виллы, что и близко не похоже на хрестоматийное преимущество 3:1, о каком мечтает всякий атакующий. Для Виллы, мачо до последнего вздоха, это было делом чести. Он сказал, что должен «пергале эль перфумадо» (схватить ароматного). «Эль перфумадо» было данное им Обрегону прозвище, что-то вроде «слабака» с намёком на «педика».

Обрегон был рад, что его настолько недооценивают. Он на то и рассчитывал.

Даже при всём том кавалерия Виллы выиграла первый раунд. Обрегон совершил большую ошибку, выставив войско из 2000 человек слишком далеко перед своими рубежами. «Дивизьон дель Норте» Виллы врезал по ним так крепко, что Обрегону пришлось лично возглавить выезд бронепоезда в сопровождении остатков кавалерии для их спасения. Поезд отвлёк людей Виллы от охоты за уцелевшим гарнизоном аванпоста Обрегона, но в конце первого дня сражения, 6 апреля 1915 года, Обрегон отправил в свой штаб удручающую весть, что его кавалерийское заграждение полностью уничтожено.

Солдаты Виллы гнали людей Обрегона до самых их рубежей и последовали за ними дальше, расстреливая всех на своём пути. Обрегону пришлось бросить на рубежи резервы и собственную охрану, покуда конников Виллы не оттеснили назад. Натиск начал спадать, когда горячие головы Виллы продолжили атаку на заграждения колючей проволоки, попадая в тщательно просчитанные Клоссом взаимно перекрывающиеся сектора пулемётного обстрела.

Тем вечером Вилла собрал своих пацанов и огласил план. План был убийственно прост, проще некуда: на рассвете все идут в атаку. И всё. Когда кто-то порассудительней заметил, что ещё не прибыл обоз с боеприпасами, Вилла в ответ понёс какую-то околесицу про то, что «наша доблесть будет нашими боеприпасами». Вот вам полезный совет: если когда-то окажетесь под началом командира, говорящего такие вещи, бегите. Ночь принадлежит не пиву «Микелоб», а дезертирам. Дождитесь полной темноты и валите в горы, потому что любой, кто утверждает, будто ваше оружие смелость, попросту готовит вам смерть.

Однако люди Виллы были храбры. На рассвете они пошли в атаку на пулемёты. Их выкашивали, а они шли просить ещё. Представляя то поле брани, не забывайте, что из лошадей получаются огромные мишени, и через час перед рубежами Обрегона скопилось столько мёртвых и умирающих лошадей, что людям Виллы стало трудно пробираться через горы истекающих кровью, гадящих и голосящих подстреленных животных. Мне всегда жалко лошадей. Мы-то этого заслуживаем, люди заслуживают всего, что получают, но лошади-то причём? Что следует сказать в пользу механизированной войны, это что она спасла немало лошадей от ужасной смерти.

Прошло несколько часов, и атаки Виллы начали ослаблять рубежи Обрегона у железнодорожной ветки. Вот тут-то резерв и мог бы принести Вилле победу в сражении. Вот только не было у этого дурака никакого резерва. Вилла видел слабое место, орал своим двигаться туда – но те были слишком заняты атакой вдоль всех четырёх миль оборонительного периметра и никоим образом не могли сосредоточить силы у слабого участка. Обрегон же имел возможность заткнуть брешь своим резервом. Сосредоточившись на атаке, Вилла был ошеломлён, увидев, как кавалерия Обрегона обходит его правый фланг, а вслед за ней сокрушительно напирает слева пехота.

К полудню у Виллы не осталось иного выбора, кроме как отступить. За два дня сражений он потерял 3000 человек. Потери Обрегона были намного меньше, порядка 600 убитых. Легенде о неуязвимости Виллы настал конец.

Тем бы сражению у Селая и закончиться. Но, благодаря невероятному самомнению Виллы, она ещё только начиналась. Он не мог признать поражения перед «эль Перфумадо» и вновь принялся бахвалиться.

Этот идиот разослал письмо по всем газетам, по всем посольствам, по всему списку рождественской рассылки, объявляя в напыщенном аршинном стиле, что он, Франциско Вилла, через три дня нападёт на город Селая, сметая всё перед собой. Обрегон, наверное, сплясал ирландскую джигу, когда получил это извещение. Вилла не только вновь отправлял свою армию людской волной на убой, у него ещё и хватило деликатности сообщить врагу, когда он собирается прийти. У Обрегона и Клосса было целых три дня, чтобы пройтись по полю, подрегулировать сектора обстрела, повозиться над способами затопления полей и вообще всяко-разно сделать наступление невозможным. Обрегон даже провёл телефонные линии, соединяющие нижестоящих командиров с его штабом.

Если у вас начинает складываться впечатление, что армии 19 столетия предстояла встреча с армией века 20-го, то вы правы.

Обе стороны воспользовались отведённым временем для пополнения сил, так что когда 13 апреля пришла пора сражаться, у обеих было где-то по 30 тысяч человек. Рубежи Обрегона теперь опоясывали весь город Селая. Их периметр составил 12 миль по кругу (порядка 19 километров). После полудня Вилла атаковал западный сектор с обычным результатом: его людей перебили, но по истечении пары часов их натиск всё же сказался на обороняющихся. Но у Обрегона вновь нашлись резервы, чтобы заткнуть бреши. На сей раз Обрегон оставил в резерве целых 40% своих сил. Вилла же, как обычно, слабо представлял, с чем это едят, и никаких резервов у него не было.

На второй день, 14 апреля, вышла очередная кровавая ничья, гораздо кровавей для солдат Панчо, чем для обороны Обрегона, закончившаяся проливным дождём, который отложил запланированную Обрегоном контратаку.

На другой день, 15 апреля, тактическое воображение Виллы превзошло само себя: вместо того, чтобы возобновить атаку на западный периметр Обрегона, он решил ударить по юго-восточным рубежам. Как обычно, его бойцы были храбрецами, а затем мертвецами. Именно в таком порядке. И, как обычно, их доблесть кое-где продавила оборону, что было исправлено резервами Обрегона. И, как и прежде, пока Вилла бодро руководил своими бездумными кавалерийскими выпадами, остальная часть огромного резерва Обрегона, возглавляемая кавалерией, обходила левый фланг Виллы. Этого наш дурной джигит, судя по всему, никак не мог предвидеть, даже несмотря на то, что с ним такое уже происходило какую-то неделю назад.

Увидев, что их опять окружили, люди Виллы наконец сообразили, что их командир самодовольный дурак, и решили действовать по-умному: бросать винтовки и смываться. Элитные телохранители Виллы, «Лос дорадос» («Золотые»), обратили свои пулемёты против бегущих бойцов, но когда людей охватывает настоящая паника, они драпают храбрей, чем наступали. Люди Виллы мчались через огонь «дорадос», лишь бы убежать от кавалерии Обрегона.

Остатки армии Виллы лишь ошеломлённо наблюдали, как их окружают люди Обрегона. Виллисты сдавались тысячами – за один день было взято 8 тысяч пленных, наряду с 30 единицами артиллерии (вдвое с лишним больше, чем было у Обрегона). Вилла был уничтожен как претендент на власть и принужден довольствоваться мелкомасштабными партизанскими рейдами вдоль границы Штатов, во всех своих бедах виня, естественно, янки.

Истина же гораздо проще. Селая, это одно из классических решающих сражений в истории, и то, о чём оно свидетельствует, верно для любого государства: лучшие командиры, это не хвастуны, рискующие жизнями своих людей ради самоутверждения. Лучшие командиры, это мы, книжные черви, нервные ботаники с обкусанными ногтями, понимающие, что не всё может пойти гладко, способные посмеяться над собой, предпочитающие играть в оборону и держать добрую треть своих войск в резерве. Мы вообще в кое в чём круче всех. Только не говорите об этом слишком громко – а то станете интеллектуальным аналогом Виллы, эль эступидо обезьяно.